Гуртовой.

К.В. Авилова

Как рев самолета,
Как смех Гуртового
Рокочет морская волна…
К.Н. Благосклонов

Николай Николаевич Гуртовой (1931-1999) всегда был центром и душой сообщества зоологов позвоночных, особенно – на летней практике. Возвращаясь с экскурсии в любое время суток, невозможно было не завернуть в «зоологичку», предвкушая неизменно приветливое: «Асенька, кофеинчику?» Затем за кружкой мной излагались подробности встреч и наблюдений, особенности маршрутов, характеры студентов – все, из чего складываются напряженные будни практики. Наверное, и раньше преподаватели это обсуждали между собой, но у меня сложилось убеждение, что традиция особенно «вкусно» делиться результатами каждого похода сложилась именно при Н.Н. Гуртовом. Он много лет был старшим преподавателем по циклу зоологии позвоночных, а с 1973 по 1980 годы – еще и начальником практики. Не менее традиционно обставлялось им подведение итогов цикла, превратившись в настоящий ритуал. Оценка выводилась из нескольких, и очень важно было все учесть. Все преподаватели, в том числе – ихтиологи, собирались на большой веранде. Гуртовой клал перед собой списки групп и торжественно называл подряд фамилии. Каждый, у кого студент выполнял один из разделов практики (экскурсионный, ихтиологический, самостоятельную работу) называл оценку, а Гуртовой заносил ее в таблицу. «Потерять» отметку или пропустить кого бы то ни было становилось очень сложно. Часто оценки сопровождались  устными характеристиками и замечаниями, что тоже было полезно. Вырисовывался «портрет» курса. Процесс перемежался репликами и байками Гуртового, над которыми он громко смеялся вместе с нами.

Смех Николая Николаевича забыть невозможно. Ни у кого такого не было,  кроме разве его дочери, во всем на него похожей. Раскатистый, невероятно заразительный, он, записанный на пленку, был как-то использован в качестве звукового сопровождения новогодней «рулетки» на празднике кафедры зоологии позвоночных в Москве. И все дружно хохотали под магнитофон независимо от результата игры. А уж практика на биостанции под этот смех и вовсе воспринималась как непрерывный праздник, хотя преподавательские будни, особенно для начальника практики, часто оставляли не так уж много поводов для веселья.  Перекличка на линейке, учебная и общественная жизнь, ее трудности и проблемы, вечная тема дисциплины, соблюдение распорядка, «выволочка» проштрафившихся… Ему, конечно, приходилось нелегко. Каждому, кто вел летнюю практику, известно, что начальнику не позавидуешь – столько забот и ответственности сваливается на его плечи.  Но мы, молодые преподаватели, вчерашние студенты, глядя на него, об этом и не подозревали. Все как-то само собой обращалось в веселье.

На ЗБС –
отличный лес,
аллея ландышей, прекрасная такая…
Там был овраг,
а в нем чудак на «переправе»,
ножками болтая…
Невдалеке
на бережке
Сидел зоолог, жабу наблюдая,
А на реке
на челноке
студент табанил, чем-то загребая…
Е.А.Иванов, выпускник 1967 года

Однажды Н.Н.Гуртовому пришлось делать внушение на линейке… собственной дочери Елене. Выговор она получила по полной программе без скидок на родственные отношения. Но на очередном студенческом капустнике показали номер на известный сюжет:

— «Гуртовая!»
— «Гуртовой!»
— «Ты плохая!»
— «Ты плохой!»  и т. д. Смеялись все.

А злосчастный гонг! Этот ржавый баллон на кронштейне должен был под ударом жезла дежурных ежедневно поднимать нас по утрам. Спать же многие ложились на рассвете. Ненавистный будильник старались извести всеми способами, как будто от него зависело наступление подъема. Чаще всего он непостижимым образом оказывался в Ольгином (пожарном) пруду. Дежурные были бессильны предотвратить кражу гонга или притворялись таковыми. Сколько баллонов -утопленников покоится на дне несчастного пруда, неизвестно, но каждый раз откуда-то брали новый, и некоторое время лагерь просыпался под его торжественный звон. Начальник практики как-то так расследовал эти проступки, что наказание следовало неотвратимо, а жертв и пострадавших не было.

Апофеозом студенческих шалостей можно считать «вынос тела» спящего после объявления подъема студента прямо под старый дуб, где каждое утро выстраивалась линейка. Перед выносом его тщательно сбрызнули репеллентом – чтобы комары, которые тогда досаждали нам во множестве, ненароком не прервали безмятежный сон. Проснувшись в необычной обстановке, он вместо того, чтобы вскочить и покаяться, потребовал, чтобы его отнесли туда же, откуда взяли. Полагаю, что, если бы не Гуртовой, последовавшие за этим инцидентом репрессии были бы куда серьезнее.

Примерно в то же время недалеко от «зоологички» происходило торжественное открытие … дощатого сортира «Кентавр», где внутри висел отчеканенный на меди лично заведующим кафедрой гистологии Ю.С. Ченцовым силуэт кентавра с профилем Гуртового, задирающего ножку у столбика. Гуртовой сам торжественно перерезал красную ленточку на дверях этого столь необходимого всем заведения.

В первые годы моей преподавательской работы практику на ЗБС проходил только второй курс. К студентам как-то незаметно «прилипали» юннаты из московских биологических кружков. Иногда их рекомендовал К.Н. Благосклонов, иногда – кто-то еще. Помимо наблюдений они посильно помогали в обустройстве биостанции. Н.Н. Гуртовой  поручил им обрабатывать гнезда для музея зоологической лаборатории. Он давно хотел сделать коллекцию гнезд такой, чтобы она служила долго и не портилась. То, что мы попутно собирали на экскурсиях, быстро рассыпалось в пыль.  В 1970-х годах он изобрел «эксклюзивную» методику: гнезда выкапывались или выпиливались вместе с травой и ветками, где они были спрятаны, и вся композиция многократно опрыскивалась разведенным водой клеем ПВА – он тогда только появился в широком применении. Травинки, веточки и листья промазывали кисточкой, тоже многократно. Процедура вместе с промежуточной сушкой занимала несколько дней. Для наведения заключительного глянца полагалось обработать препарат лаком для волос. Но прежде, чем обработать, гнездо надо было найти.

В поиске гнезд у Гуртового тоже был талант. Особым его «ноу-хау» можно считать находки «гнезд» козодоя. Собственно, никакого гнезда у этой птицы нет, она откладывает два яйца на опавшую сосновую хвою в светлом сухом лесу. Обнаружить их можно, точно заметив место, откуда взлетела испуганная птица. Сидящий на яйцах козодой абсолютно сливается с фоном и сидит очень крепко. Если время позволяло, Гуртовой задумчиво произносил:

— «Козодоя, что ли, повытаптывать?»

И отправлялся в лес. Найденные им гнезда становились объектом студенческих самостоятельных работ по биологии гнездования, а затем вместе с субстратом препровождались в музей.

Несколько сезонов все с особенным энтузиазмом искали гнезда – ведь им прочили долгую жизнь в качестве экспонатов! А одни из самых первых сделали своими руками три юннатки под руководством Гуртового в 1978 году. Эксперимент блестяще оправдался: большинство гнезд в музее до сих пор выглядят так, словно их только что нашли.

Как правило, гнездо забирали из природы после вылета птенцов. Но в некоторых исключительных случаях, опасаясь, что его разорят раньше, брали и свежее с яйцами.  Так, гнезда коноплянок, и без того редкие в окрестностях ЗБС, всегда оказывались утраченными сразу после обнаружения. Гуртовой шутил про них: «Коноплянка – это такая птица, которая строит гнезда и даже иногда откладывает в них яйца, но никогда не выводит птенцов!»

К каким только ухищрениям ни прибегали, чтобы добыть желанный объект! Гнездо иволги в кроне высокой березы пришлось отстреливать вместе с веткой зарядом крупной дроби. Дупло, образцово замазанное поползнем до собственного размера, Гуртовой и профессор И.А. Шилов не поленились вместе с отрезком толстенной березы тащить на себе аж с карьера Сима – около пяти километров! И другие гнезда, заботливо размещенные в витринах в бывшем доме Сперанского, могли бы рассказать подобные истории.  

Перед тем, как гнезда отправлялись в музей, они служили экспонатами в природе – каждая группа имела в расписании «гнездовую» тему. Чтобы набрать побольше «экспонатов», преподаватели, как и теперь, объединялись и показывали друг другу свои находки накануне учебного цикла. Этому правилу часто не следовал К.Н. Благосклонов, за что был прозван «нарушителем конвенции». Бродя группой по окрестностям Нижних дач, мы озирали будущий маршрут, иногда забывая, что идущий сзади может получить по физиономии распрямившейся веткой. «Спасибо, кум!» — неизменно говорил при этом Гуртовой. Он шутливо сетовал на отсутствие технического прогресса в преподавании орнитологии:

— «Маленькая балерина!», — его любимая ворчливая присказка.

— «И когда это будут гнезда развешивать заранее, чтобы не искать их в чаще? И когда это голоса птиц можно будет слушать, нажимая на кнопки в нужных местах, а не ждать, когда им захочется петь?!» 

Еще в студенческие годы  мне крупно повезло: Гуртовой взял меня вместе со своей дочерью Леной, тогда школьницей, на глухариный ток. Мы доехали апрельским вечером до биостанции, но пошли не в поселок, а в лес по другую сторону шоссе. Зайдя поглубже в зеленомошник, развели костерок и сидели возле него почти до рассвета. Как жаль, что я практически не помню, о чем мы тогда говорили!

Наконец Гуртовой бросил окурок, затоптал костер, и мы стали слушать. Вот в предрассветной тишине послышалось «тэканье» и «точенье» первого глухаря. Кто его только ни описывал! Дальше все шло по правилам: когда глухарь пел, мы делали несколько шагов, когда замолкал – замирали в неудобной позе до новой песни. Подойти нам удалось довольно близко, казалось, что огромному петуху на нас наплевать, так он распелся. Но стоило нам, наслушавшись, зашевелиться, как он сорвался и исчез за лесом.  Вдалеке мы слышали еще не меньше двух. По возвращении Гуртовой подарил мне фотографию токующего глухаря, сделанную примерно в том же месте. В наши дни следы пребывания глухарей изредка встречаются только в отдаленных от биостанции участках леса. Самих же птиц видели в последний раз в 2005 году после долгого перерыва.

Будучи отменным знатоком птичьих голосов, Гуртовой составил уникальный звуковой определитель их песен. Для этого использовали записи голосов всех основных видов, сделанные специально для этого определителя орнитологами М.В. Штейнбахом и В.В. Коляскиным тоже в окрестностях биостанции. Гуртовой наговорил на пленку текст, сопровождая каждую песню комментариями, от самых простых и легких для запоминания, таких как кукушка или чечевица, до самых сложных, вроде камышовок, славок, зарянки. Все признаки и их различия он объяснял и комментировал по мере проигрывания, песни повторялись в определенном порядке, а некоторые – еще «переводились» на человеческий язык. Например, иволга выговаривает нечто вроде «Купи кобылу!», а серая славка «Чуть-чуть-чуть… три рубля не выиграл!»  Практика показала, что с такими дополнениями голоса запоминаются гораздо быстрее, чем при простом повторении. Кассеты с текстом Гуртового за годы использования протерлись почти до дыр, песни птиц и пояснения были плохо слышны. Мы стали опасаться, что скоро расстанемся с ними навсегда. Наконец два года назад продвинутым в компьютерной акустике умельцам удалось оцифровать и реставрировать эти пленки и создать аудио диск под названием «Музыка родной природы», который каждый мог переписать на свой носитель. На фотографии Е.В. Иванкиной  — рассветная Москва-река возле Нижних дач. Теперь в любой момент можно включить запись и ощутить себя на ранней утренней экскурсии в сопровождении Н.Н.Гуртового.    

После экскурсионной части в 1970-х годах полагалась «длинная» (9 дней) самостоятельная работа. Это было время бурного роста числа природных заказников в Подмосковье. Как было не использовать зоологическую практику на этом благородном поприще? Несколько групп студентов, уже имевших некоторые навыки полевой орнитологии, отправились на Нарские пруды, на карьеры Торфоболото в Егорьевском районе, на биостанцию Озеро Глубокое, на Оку в Белоомут. Мне как руководителю не успеть было присматривать сразу за всеми группами, рассеянными на просторах Подмосковья. Об этом, конечно, был предупрежден начальник практики. Он не побоялся взять на себя ответственность за мой преподавательский авантюризм. Наши изыскания внесли свой вклад в изучение и охрану птиц Московской области. Например, материалы студенческого обследования Торфоболота были использованы при проектировании природного парка «Ворота в Мещеру»,  а наблюдения в Белоомуте легли в основу многолетнего мониторинга куликов агроландшафтов средней полосы. Н.Н. Гуртовой доверял мне и разделял мои устремления как натуралист и охотник, за что я ему очень благодарна.

С Гуртовым было одинаково интересно вскрывать фиксированную в формалине акулу, делать препараты на «микротехнике» и ходить по лесу в любое время года. Он как будто ничему не учил, а просто приобщал спутников к некоему общему пространству, где все было окрашено в романтические, и одновременно удивительно уютные и домашние тона. Не зря поется в старой песне:

«Вот бы снова мне прийти на Большой
И акулу в тишине разложить.
Подошел бы к нам опять Гуртовой:
-«Эх, ребята, только так можно жить!»

В окрестностях биостанции он, казалось, знал каждый ручей и овраг не только по расположению, но и по давно забытым названиям. Когда автобус № 24 по дороге от электрички к биостанции спускался в глубокую ложбину (сейчас она наполовину засыпана), он автоматически произносил: — «Не тяни длинную скамейку!»

А лес в верховьях Шараповского ручья, впадающего в Сетуньку, называл «Монашенки» и утверждал, что там когда-то был скит или нечто в этом роде. Туда мы один раз в июле отправились за грибами. Я тогда узнала от него, что в это время уже появляются летние опята. Трава была высоченная, а подходящие пни встречались редко. Лазать по бурелому быстро надоело. Гуртовой тут же изобрел «дистантный» способ поиска грибов. У всех были с собой бинокли (какой же зоолог идет в лес без бинокля?). Идя по просеке, мы рассматривали в бинокли каждый пень, и если обнаруживали на нем опята, лезли их собирать. Ни до того ни после я не собирала грибы с биноклем.

Несомненно, так полюбившиеся нам черты характера Н.Н. Гуртового уходят корнями в его «агитбригадовское» прошлое, тесно переплетенное с практикой под Звенигородом.

 «Практика – это чудо! Звенигородские леса, наполненные птичьим пением, Москва-река, луга и болота. Первые настоящие биологические исследования… Все это создавало восторженно-романтическое настроение. Ну, как тут не запеть и не удариться в поэзию? А вечерние костры! Не удивительно, что первые сценки, песни, частушки, шарады возникали именно на практиках».  Это строчки о звенигородской практике 1950-х из сборника «Ты в сердце моем, биофак».

 Все, кто знал Гуртового в молодости, помнят его как одного из самых «заводных» студентов, сразу после поступления оказавшихся в составе знаменитой Агитбригады биофака. На практике второго курса студенты ходили в однодневные походы по району с концертами, ставили скетчи, сценки на злободневные темы. Был он и начальником («командором») одного из первых походов по Подмосковью, в том числе в окрестностях Звенигорода.  В его задачу входило назначение ответственных за отдельные разделы работы в агитпоходе и разворачивание агитации на курсах. Каждый день у него дома до поздней ночи сидели организаторы и обсуждали главные и мелкие вопросы, пробуя разные жанры песенного искусства, в том числе частушки.

«Провела она беседу,
Но никто не разберет:
Человек от обезьяны
Иль совсем наоборот…»

— Вы, концертнички, как взираете на то, чтобы ваша бригада была кочевой?», — вопрошал Николай Николаевич, с важным видом выпуская изо рта дым.

— «А что? Это вещь? Остановимся в какой-нибудь там Локотне, дадим в окружающих деревнях по концерту, и пошел!», — был ответ. Нет, не зря Н.Н. Гуртовой так любил Звенигород…

В дневнике его однокурсницы, а впоследствии жены, ихтиолога Людмилы Сытиной («бригадного генерала») упоминается об исполнении Гуртовым в Агитбригаде особенного танца «голубец» и шахтерской песни.

Звенигородский патриотизм и  способности Гуртового проявились в очередной раз, когда настали трудные 1990-е, и  практику пришлось сильно урезать. Преподаватели ломали головы: как, сократив ее вдвое, не потерять качество и традиции? Н.Н. Гуртовой и И.А. Шилов провели «мозговой штурм» и нашли компромисс. Самое главное, что им удалось спасти – самостоятельные студенческие работы, пусть и сокращенные во времени. Все экскурсионные циклы сильно сжались, но ни один не был потерян. Наукообразующие биологические дисциплины остались в расписании первого курса.

Каждое лето один день в середине практики освобождался от занятий для традиционного спортивного соревнования студентов биологов и почвоведов. Из Чашникова прибывала сборная дружественного факультета. К встрече тщательно готовились. День соревнований превращался в сплошной спектакль. Встреча гостей и заключительный костер прорабатывались особенно тщательно. По Столовой дороге гарцевала кавалькада амазонок в юбочках из папоротников. Вокруг дуба расхаживала пара в экзотических лохмотьях с рогатинами, увитыми чем-то непонятным. Частушки, шутки и сценки из студенческого быта сыпались как из рога изобилия.   Полагаю, что в сценарий Гуртовой, как ветеран Агитбригады, вносил свою изрядную лепту. Особенно удался праздник с участием Елены Гуртовой. Она стала героиней капустников, оттенявших и украшавших все мероприятия.

«…Но когда обедать он спешил к столовой
И талоны крепче, чем штурвал, сжимал в руке,
Стройная креолка крикнула «Здорово!»
И махнула чем-то вдалеке!

Но! Хочешь пожрать,
Значит – очередь надо занять!»

Знаниям во всем нужна проверка,
Так гласит неписаный закон.
Окунь по латыни значит «Перка»,
Это вам запомнится легко!

Окунь плыл торжественно и храбро,
Плыл он, не предчувствуя беды,
Но рука, схватившая за жабры,
Вытащила рыбу из воды!

Бьются на земле живые пятна,
А река по-прежнему течет…
Вот и все… А все же непонятно –
Как студенты могут сдать зачет!?

Но в положенное время все сдавали зачеты, защищали самостоятельные работы, а потом долгие годы после окончания университета вспоминали дни звенигородской практики как одни из самых счастливых. И возвращались послушать «знакомых дроздов». Может быть, потомков тех, песни которых комментирует Н.Н.Гуртовой на диске под названием «Музыка родной природы».